Основания для бунта в Ингушетии есть. Но это не передел границы, а экономическая катастрофа

Обыватель вряд ли мог предположить, что Ингушетия способна на социальный взрыв: тихая, незаметная республика, которая никогда не будоражила информационное пространство. За четыре месяца 2017-го – с 1 сентября и до конца года – информационное агентство «Интерфакс» упоминало Ингушетию лишь 45 раз. И вдруг теперь, за пару недель – с 25 сентября по 10 октября – 52 упоминания.

Республика действительно невелика: менее чем полумиллионное население разместилось на площади, которая лишь на треть больше Москвы. Ингушетия, кроме того, плетется в хвосте по множеству показателей. По данным Росстата из сборника «Регионы России. Социально-экономические показатели – 2017», она занимает 84-е место в России (из 85-ти возможных) по поступлению налогов, валовому региональному продукту на душу населения, стоимости основных фондов.

Последнее место занимает Ингушетия по потребительским расходам на душу населения – всего 7207 руб. в месяц (32% жителей – за чертой бедности); по уровню занятости – лишь 50,8% трудоспособного населения находит приложение своим силам; по уровню безработицы – 10,6%, это втрое выше средней безработицы по Северо-Кавказскому федеральному округу (СКФО) и почти в 10 раз выше, чем в среднем по России. На последнем месте Ингушетия и по площади жилых помещений, приходящейся в среднем на одного жителя – всего 14,8 «квадрата», хотя в среднем по СКФО с жильем гораздо лучше – 20,7 кв. м. на человека. При этом в республике невероятный удельный вес ветхого и аварийного жилищного фонда – 14% от общей площади всего жилья. (Срединный для СКФО показатель – 4,8%, для России – 2,4%). Еще хуже ситуация с основными фондами экономики – их износ 55,6%.

Социальная инфраструктура также отодвигает Ингушетию в самый конец объективных рейтингов. Например, по охвату детей дошкольным образованием республика занимает последнее место в России – на тысячу дошколят приходится только 197 мест в детских садах. Это не особенность кавказского воспитания: в соседней Северной Осетии обеспеченность местами в дошкольных образовательных учреждениях гораздо выше – 508 на тысячу, в среднем по федеральному округу 392 на тысячу.

А вот на одну больничную койку приходится 207,6 человека, и это всероссийский рекорд. Первое место занимает Ингушетия и по дотациям – 86% бюджета республики составляют поступления из федерального центра. И это на 7,5 процентных пунктов выше, чем у Чечни, которая занимает второе место. Плохи дела не только в бюджетной и социальной сфере, но и в бизнесе. В это сложно поверить, но весь хозяйственный комплекс Ингушетии работает «в минус». То есть, в погоне за прибылью бизнес получает исключительно убытки. Можно сформулировать иначе: если бы в Ингушетии никто ничем не занимался, то это дало бы республике экономию от двухсот миллионов до 1,8 миллиарда в год. И убыточность экономики – не случайный, разовый провал, это хроническая ситуация.

Если бы в Ингушетии никто ничем не занимался, это дало бы республике экономию от 200 млн до 1,8 млд рублей в год

И как же могло повлиять на жизнь жителей тихого, нищего, дотационного, более чем депрессивного региона отторжение части территории? Никак. Единственным ресурсом, позволяющим региону существовать, является финансовый поток из бюджета. И он никак не связан с территорией. Может быть, причина возмущения кроется в месторождениях нефти, перешедших Чечне, о которых знали ингуши, вышедшие на улицы Магаса? Но вряд ли десятки тысяч протестующих – углеводородные олигархи или хотя бы акционеры нефтяных компаний, простым же гражданам, как показывает практика, от месторождений и их разработки нет ни прямой, ни косвенной пользы.

Кроме того, убыточность ингушской экономики в полной мере распространяется и на добычу природных ресурсов. Рентабельность активов организаций по добыче полезных ископаемых в 2016 году составила минус 17,5%. То есть каждый рубль, вложенный в добычу ингушской нефти, за год превращался в 82 копейки. Итак, никаких реальных, объективных причин для возмущения переносом административных границ нет. Неужели причины бунта действительно «виртуальны», оторваны от реальности?

Севастопольский синдром

Один единственный статистический показатель не укладывается в характерную картину безнадежного «болота». Поскольку «рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше», следовало бы ожидать, что бегство населения из Ингушетии станет носить характер настоящего исхода, особенно учитывая общую тенденцию СКФО. Но данные за 2017 год неожиданны: на Северный Кавказ въехало 104 тысячи человек, выехало 129 тысяч. То есть миграционные потоки унесли из федерального округа 25 тысяч человек. Дагестан потерял почти 13 тысяч жителей, вполне благополучное Ставрополье – 4,5 тысячи. А вот население Ингушетии приросло более чем на тысячу.

Если присмотреться к динамике, то миграция в Ингушетии кажется еще более противоестественной, она зеркальна соседним регионам, прирост населения продолжается с 2011 года. С первого взгляда эти данные кажутся невероятными: люди не бегут из депрессивного региона, а настойчиво едут в него. Однако этот странный феномен и дает ключ к разгадке движущих сил ингушского протеста.

Теодор Карасик, ведущий эксперт вашингтонской консалтинговой компании GSA в интервью The Insider сообщил, что причина простая – это «севастопольский синдром»: «Россия направила в Крым огромное количество специалистов, чтобы заменить местные кадры на всех уровнях и этим повысить управляемость. Миграция в Ингушетию может иметь ту же природу – Москва хочет повысить управляемость региона и присылает кадры на ключевые позиции. Нужно вспомнить еще и о том, что недавно в Дагестане прошла мощная антикоррупционная «зачистка». Если рассматривать наплыв «пришлых начальников» в Ингушетию и события в Дагестане как связанные, можно предположить, что Кремль принимает меры к усилению контроля за Кавказом и созданию плацдарма для планируемых аналогичных действий в Чечне».

Ингушский публицист Тимур Ужахов подтверждает эту гипотезу в разговоре с The Insider: «В последнее время число варягов на руководящих постах увеличилось в разы». Ужахов считает, что внезапный бунт зрел давно: «Повальная безработица, крошечные зарплаты, налоги разворовываются. Постоянные перебои с водой, светом и газом – картина удручающая, неплохо живут только те, кто близки к [главе Ингушетии Юнус-Беку] Евкурову, да и лояльным перепадают крохи. Но недовольство не вышло бы за рамки кухонных возмущений, если бы не ситуация с границей. Тут речь идет о национальном унижении».

Если Кремль действительно решил взять под контроль «кавказскую вольницу», которая постоянно требует ресурсов, но не использует их рационально; если есть желание оптимизировать дотационные потоки, отодвинув от них местные элиты, не вкладывающие деньги в развитие экономики, а просто проедающие их, то недовольства местных авторитетных лидеров не избежать. И, возможно, именно это недовольство теряющих контроль за денежными потоками из федерального центра стало настоящим, реальным, а не виртуальным двигателем протестной активности. Оскорбленное переносом границ национальное самосознание сыграло в этом случае лишь роль эмоционального объединяющего фактора для масс, роль виртуального, но эффектного мотива.

Но самого интересного развития событий стоит ожидать, если технологии, отработанные федеральным центром в Дагестане и Ингушетии (несмотря на протесты), будут признаны Кремлем приемлемыми и распространятся на весь Северный Кавказ, включая Чеченскую Республику.